8

Чем так знаменит 1947 год? В этом году Сталин отменил продуктовые карточки. И вообще Сталин как отец нации делал всё, чтобы скорее залечить раны, нанесенные войной. Авторитет Сталина можно сравнить только с авторитетом самого Господа Саваофа. Поэтому примерять к нему мишуру под названием «самый человечный человек» просто глупо. Когда Борька на весь двор обзывал Сёму евреем, Лёнька говорил, хотя и не столь же громко:

— А Сталин — грузин!

Отмена карточек произошла зимой и запомнилась Сёме тем, что на столе к чаю появилась баночка с клюквенным вареньем. Мама и папа были радостно возбуждены. Вечер запомнился еще и тем, что по радио транслировали эстрадный концерт, который вели два известных хохмача, два еврея — Лев Миров и Александр Дарский. Когда Дарский сказал куплет про парня, которому негде жить, Миров ответил:

— Ничего, ведь завтра утром он поедет прямо в Рай.

— Неужели он умрет? — спросил Дарский.

— Нет, конечно. Он поедет в Райжилотдел, — ответил Мирский.

Арон при этом громко смеялся, а Циля и Сёма очень его в этот момент любили, потому что смеющимся папа бывал редко.

Автор этого повествования намеренно опустил рассказ о пребывании Сёмы на борту парохода «Пестель». Просто скажем, что Сёма здорово одичал за два летних месяца, у него появился голодный волчий блеск в глазах, лагерные привычки и вставки в устную речь, которые очень веселили Цилю.

Первого сентября Сёме исполнилось девять лет. Он даже не мог представить, сколько новых неприятностей подарит ему жизнь. Правда, изредка случались и приятности. К примеру, к годовщине Октябрьской революции весь класс приняли в пионеры. Прием состоялся в огромном многоэтажном клубе имени Зуева. Зуев, кажется, был участником революции 1905 года. Но не это важно. Важно то, что на сцене за письменным столом, покрытым кумачом, сидела любимая поэтесса Агния Барто. Сёме, отличавшемуся великолепной памятью, старшая пионервожатая велела прочесть два стихотворения. Сёма прокричал «Весна, весна на улице…» и «Что болтушка Лида, мол…» прямо в лицо великой Агнии Барто, и она широко ему улыбалась, а потом с трудом встала и поцеловала Сёму в лоб.

Сёма летел домой, новенький красный галстук вылез из пальто и развевался на ветру. Едва отдышавшись, он крикнул склонившемуся над листом ватмана Арону:

— Папа, меня приняли в пионеры!

— Поздравляю,— ответил Арон пресным голосом, не отрывая глаз от чертежа, и радость Сёмы вмиг улетучилась.

           

Удивительно, но в третьем классе начали учить немецкий язык. Строгая блондинка с ходу стала называть цвета радуги. Оказывается, синий по-немецки — бляю! Генка Шматко, который сидел рядом с Сёмой за партой, тут же оживился и громко сказал «блять». Сёме прямо неудобно стало. А красный, оказывается, — рот. Ну да, ведь рот красный…

Арон очень воодушевился и утром в воскресенье написал для Сёмы весь немецкий алфавит, который заставил тут же выучить. Особенно понравилось Сёме окончание алфавита — икс, игрек, зет. Прямо как окончание марша: трам-пам-пам-пам — икс + игрек, зет!

Между тем, в третий класс неожиданно влилось пятеро переростков: Ермаков, Салихов, Корнаков, Морозов и Ежков. Ермаков вообще ждал весеннего призыва в армию, он на фоне детворы казался взрослым мужиком, да таким по сути и был. Клавдя Николавна стала искать подход к новым ученикам, которые были на голову выше её. Арифметика и русский язык их совершенно не интересовали. Их интересовали женщины.

Однажды ей пришло в голову устроить представление в физкультурном зале по стихам Маршака. Сёма, как самый начитанный, должен был говорить авторский текст, а пять остальных, включая Салихова, исполнять роли жертв математических ошибок нерадивого ученика: «И вышло у меня в ответе два землекопа и две трети…» Еt cetera.

 

9

Генка Шматко теперь стал называть Сёму не евреем, а жидом. Это было особенно обидно. Но дело даже не в нём. Везде — в магазинах и на транспорте стали слышны, чаще всего пьяные, голоса, что евреи всю войну за русскую жопу прятались. Откуда это полезло, никто не мог объяснить. Однажды дедушка взял Сёму покататься на трамвае в воскресенье. Народу набилось много. На одной из остановок старый еврей с улицы спросил у пассажиров с сильным еврейским акцентом:

— Скажите, это «Бе»?

(В те далекие времена в Москве ходили трамваи «А» и «Б») Кто-то ответил, что нет, не «Б». Два парня стояли рядом с Сёмой и один рассмеялся:

— Еврей спросил Абрама!

Другой подхватил, что в Москве стало слишком много евреев и рассказал анекдот, который Сёма уже слышал от Борьки:

Еврей и русский поехали на трамвае, а билеты не брали и договорились, что если придет контролер, еврей спросит: «Ась?», а русский спросит: «Щё?» И как раз пришел контролер:

— Ваш билет?

А русский:

— Щё?

— Посиди ещё!

А еврей:

— Ась?

— А ну вылазь!

После этого еврей с русским сговорились пойти воровать. Их поймали, привели в милицию. Еврей сказал русскому, что теперь он будет говорить «Щё?» Русский согласился. Пришел начальник милиции и спросил:

— Кто придумал воровать?

А еврей:

— Щё?

— Посиди еще!

А русский:

— Ась?

— А ну вылазь!!!      

И парни стали хохотать, посматривая на дедушку и всех вокруг. Дедушка нахмурился и молчал, Сёма делал вид, что его это не касается, а дедушка потом, когда сошли с трамвая, пробурчал, что если бы они полезли к нему, он бы им задал перцу, но Сёма не очень-то ему поверил.

Между тем, Генка стал настоящим фашистом и почти каждый день издевался над Сёмой. Однажды он довел Сёму до рыданий, и весь класс по этому поводу очень веселился, а после уроков в вестибюле Ежков крикнул:

— Эй, Розенбаум, бей жидов — спасай Россию!

Тут открылась дверь директорского кабинета, и сам Федор Борисович мягко пожурил Ежкова за несдержанность, ибо приказа сверху по этому поводу еще не поступало.

Кончилось тем, что однажды Сёма пришел домой и сказал папе, что больше в школу не пойдет. Арон подробно допросил его и сказал, что поговорит с директором. Через день он действительно встретился с Федором Борисовичем.

То ли у Арона нашлись веские аргументы, то ли приказа сверху, что можно начинать бить всех евреев, все еще не было, но директор вызвал Шматко и, наверное, что-то сказал ему такое, что Генка пришел в класс совсем шелковый и сказал, что он будет заступаться за Сёму всегда, только пусть он пойдет с ним к директору и скажет, что они помирились. Сёма был сангвиником. Он вмиг забыл все обиды и свои рыдания и помчался за Генкой на первый этаж к директору.

 

Арон приходил со службы злой и голодный, и Циля в первую очередь старалась его накормить. Потом он ложился на полчаса, завернув голову в подушку, и вставал к вечернему чаю. За чаем Арон интересовался успехами по немецкому и арифметике и сразу же терял терпение, потому что Сёма никак не желал произносить «h» на берлинский манер, как «гхэ» горлом. Кстати, в Украине большинство населения так и произносят букву «г». А еще взрослые придумали, что в третьем классе надо решать задачи на предположение. Сёма никак не мог понять фразу: «Предположим, что оба землекопа выкапывают яму с одинаковой скоростью…»  Начиналась мука. Арон требовал громким голосом повторять предложение: «Предположим, что…» Сёма трясущимся голосом повторял, и не понимал. Арон срывался на крик, а Сёма начинал рыдать. Как правило «учеба» продолжалась до момента, когда Циля ставила сына в детскую цинковую ванночку и купала его. В последний момент Арон ворчал:

— Иди купаться, балда!

 

10

Что-то в жизни Розенбаумов пошло не так. Арон приходил с работы, ел и как всегда ложился, зарыв голову в подушку. Циля тоже пыталась полежать после дня, проведенного в детской инфекционной больнице. Сёме после проверки заданных уроков предоставлялась возможность почитать. Бабушка сновала через проходную комнату с тарелками и кастрюльками то в кухню, то из кухни, дверь хлопала. Циля возмущалась:

— Покоя нет! Сколько можно бегать туда-сюда?!

Бабушка не отвечала, её жизнь была связана с кухней. Правда, были времена, когда ей помогала украинская служанка. Она рассказывала Сёме:

— Я шла на базар, и у меня был золотой империал. Я на него покупала столько продуктов, что моя служанка еле тащила домой две тяжелые сумки. Это было до революции. Дедушка тогда возил меня в Карлсбад, где я лечила колени.

           

Однажды Сёма взял из школьной библиотеки замечательную книжку «Старик Хоттабыч» писателя Лагина. Пока не закончил, не мог оторваться. Потом стал зачитывать отрывки маме. Ей настолько понравилось, что пока Арон ел свой обед-ужин, она пододвинула ему книжку с одной очень смешной сценой, как старик Хоттабыч сделал из парикмахера барана. Пока Арон косился через очки в книжку, мать и сын ревниво смотрели на его реакцию. Вот он усмехнулся, и они тоже засмеялись, потом еще раз. Все были счастливы.

Но «недолго счастье длилось». Однажды, когда Сёма еще не успел заснуть, он услышал, как Циля квохтала Арону печальным куриным голосом, что они перестали вместе где-либо бывать, что даже у его родственников Богановских уже год как не были. Арон молчал, потом снял брюки и полез в постель, как всегда зарыв голову в подушках. А Сёма вспомнил, как папа брал его с собой в гости к двоюродному дяде Моне, потому что дяде очень нравилась золотая с рыжинкой голова Сёмы. Дядя часто его гладил по голове и восхищался:

— У тебя, Сомик, голова прамо из чистого золота.

Попив чаю, Арон говорил стандартную фразу:

— Дядя, одолжите мне тысячу рублей, пожалуйста.

Получив деньги и посидев для приличия еще десять минут, они ехали на пригородном поезде со станции «Люберцы» до Москвы, потом в метро до станции «Белорусская», и уставшие от длинной дороги радовались возможности отдохнуть, каждый на свой манер: Арон ложился, снимал очки, отчего его лицо казалось беззащитным, закрывал глаза и слушал никогда не выключающееся радио. Сёма, посидев пять минут дома, бежал во двор играть с ребятами. За окном заканчивалось воскресенье.

Кризис разразился в один из воскресных зимних вечеров. Циле надоело наблюдать вечно лежащего мужа, и она решила с сестрой Лизой сходить на фильм в клубе Зуева. Какой фильм? Это было неважно. Она обнаружила у себя только красную тридцатку и в поисках мелочи залезла в карман пальто Арона. Там она вместе с мелочью наткнулась на кассету с фотопленкой. Женское любопытство способно открывать разные ящики Пандоры, не предвидя последующих бед. Вместе с Лизой она стала изучать содержимое фотопленки, где, несмотря на негатив, легко просматривалась обнаженная женская фигура на раскрытой постели и в различных позах.

Растолкав мужа, Циля решительно сказала ему:

— Сейчас мы с Лизой идем в кино. Если к моему приходу не будет объяснения того, что я увидела на этой фотопленке, ты можешь уйти ночевать к своей любовнице или к своей родне. И не вздумай возвращаться.

Жестко хлопнула дверь.

           

Арон сидел на кровати, как ушибленный пыльным мешком из-за угла. Потом переместился к столу. Оказывается, родители Цили всё и всегда слышали, потому что оба появились вскоре в комнате после ухода Цили, и бабушка со слезами стала спрашивать Арона, чем они все прогневили Бога? Как можно вынести такой позор, о котором вскоре все-все узнают?

Арон что-то мямлил о своей нервной болезни. Дедушка стоял в одних кальсонах и молчал. Бабушка поохала и вернулась в свою комнату. Сёма начал хныкать:

— Папа, чего мама кричала? Чего она кричала?

— Она не будет кричать, — спокойно отвечал Арон. — Давай-ка лучше сыграем в шахматы.

Сёма с готовностью принес доску и стал расставлять фигуры. Начали партию. Однако мысли Арона витали далеко. Помучившись минут десять, он встал и стал собирать свой нехитрый скарб в портфель. Через полчаса он погладил Сёму по голове и посоветовал идти спать. Потом он тихонько прикрыл дверь комнаты и вскоре Сёма услышал, как щелкнул замок входной двери в парадном.

 

11

Началась новая жизнь. Стыдная жизнь, безотцовщина. Вскоре выяснилось, что денег в семье не стало совсем, потому что врачи с десятилетним стажем получали примерно столько же, сколько учителя начальной школы. В мае Арон появился в их комнате в последний раз, забрать кое-какие вещички. Сёма в этот момент катался на перилах с Борькой. Арон вышел с набитым портфелем и на ходу поцеловал Сёму. А Борька спросил:

— Твой отец поехал в командировку?

Сёма кивнул. Он был счастлив, что может кататься на перилах и не думать о светлом будущем, про которое писали в газетах. И еще оказалось, что очень даже хорошо, что Арон ушел. Никто больше не называл Сёму Балдой.

Единственное, чего он боялся, было обязательное объявление о разводе, которое печаталось на последней странице газеты «Вечерняя Москва». Кто-либо из знакомых или даже соучеников мог прочесть и спросить:

— Эти Аарон Моисеевич и Цилия Самуиловна Розенбаумы не твои родители случайно?

Из почты принесли бандероль. В ней оказалась сберегательная книжка. Сёма открыл её и увидел, что папа перевел им 150.00 рублей. Сёма был в восторге и побежал в комнату, где лежала тетка Лиза с криком:

— Смотри, папа нам перевел пятнадцать тысяч рублей!

Лиза посмотрела и сказала:

— Какой же ты, Сёма, дурачок! Или слепой? Не видишь точку после ста пятидесяти? Чему тебя в школе учат?

Сёма посмотрел и совсем расстроился. Что такое сто пятьдесят рублей, когда мама получает шестьсот шестьдесят?!

На лето Циля договорилась с подругой Машей, что Сёма у них поживет в Ховрине. Тетя Маша и её муж Иосиф были очень богатыми и очень добрыми. Циля всегда говорила об Иосифе с придыханием:

— Ёся экономист и работает на кафедре экономики доцентом!

Сёма спросил у Цили:

— А сколько денег получает дядя Ёся?

— Он получает почти в три раза больше, чем твой папа, — с горечью констатировала Циля и глубоко вздохнула.

 

Между тем, Циля решила изменить свою жизнь и стать специалистом в области ушных и носоглоточных болезней. Переподготовка заняла около года. Экзамены она сдала и приступила к работе в отдельном кабинете в поликлинике № 69. Теперь она звалась специалист — отоларинголог.

Молодой женщине с десятилетним сыном жить нелегко, а в интимном плане просто ужасно. Нужен мужчина. Приходили разные гости в брюках — с конфетами, тортиками и даже вином. Циля шутила, кокетничала. Вторая комната с одинокой Лизой и родителями молчала. Даже бабушка не выходила с кастрюлями.

Однажды пришли двое военных в кителях и с медалями. Принесли с собой много закусок, выпивку. Шутили, смеялись. Один показывал Сёме карточные фокусы. Потом Сёму отправили спать, а военные остались до утра. Сёма по дороге в школу всё думал, как они уместились в их комнате. Циля встала утром после гостей в хорошем настроении. Гости оставили много вкусных вещей, и Сёме с утра достался кусок бисквитного торта.

Однако нужен был муж, желательно еврей. Такой вскоре сыскался по фамилии Беленький. Циля спросила Сёму, нравится ли ему Давид Рувимович Беленький. Сёма пожал плечами и ответил по-взрослому:

— Главное, чтобы он тебе нравился.

— В отличие от твоего папы, он работает заместителем начальника отдела и зарабатывает вдвое больше. И, кроме того, ему обещают жилье в приличном доме…

 

12

Прошло три года. Арон регулярно посылал сто пятьдесят рублей в месяц алиментов, но теперь это были вообще не деньги. Благодаря Давиду, семья стала из бедной прямо-таки зажиточной. Но если в семье было сытно и спокойно, то за её пределами начиналось немыслимое. Поднималась высокая как цунами волна всенародного антисемитизма.

В тот день, когда вся страна по радио услышала о подвиге доктора Тимашук, разоблачившей врачей-убийц в белых халатах, Сёма пошел в школу без особой тревоги, потому что среди врагов было и несколько русских фамилий. Однако русский народ думал не так, как Сёма. Генка Шматко схватил Сёму за воротник на лестнице и угрожающе прорычал:

— Ты за что, сука, Жданова убил? Отвечай!

— Да ты что, сдурел совсем, что ли?

Тут Шматко увидел подымающегося по лестнице Вовку Трахтмана и с торжеством задал ему тот же вопрос.

В классе царило оживление. Сёма и три его товарища по несчастью числиться евреями наблюдали зарождение антисемитского урагана, который должен был накрыть всю страну. Первый урок вела толстомордая химичка с грубо намалёванными красными губами. Урок химии под её руководством быстро превратился в вечер вопросов и ответов. Энтузиазм учеников всё возрастал. К счастью, прозвенел звонок. Наиболее активные ученики окружили учительский стол. Тут, как назло, Вовка Трахтман сунул своё лицо посмотреть школьный журнал. Химичка среагировала моментально: Трахтман получил довольно сильный тычок в нос, даже кровь капнула. За общим шумом и гамом инцидент прошел незамеченным. Однако папа Трахтмана работал начальником Московского телеграфа, а сверху приказа бить не поступало. В результате химичку уволили в три дня.

В ветреный день начала марта Левитан трагическим голосом оповестил страну, что Сталин — для одних родной отец, для других тиран, предатель и подлец — помер. Вся страна была охвачена горем. Седьмые классы были выведены в коридор на траурную линейку. Физик, малорослый и прямой как палка старичок с орденом Ленина на лацкане пиджака, прорыдал: «Кого мы все потеряли!»

Завучиха Марья Васильевна истекала прилюдно слезами. У первого ученика 7 класса «Б» Вовы Иванова на носу набухала большая капля. Один Шматко кривлялся во второй шеренге и тыкал карандашом в зады впереди стоящих. Первый ряд укоризненно смотрел на несознательного Шматко, но молчал.

Ну разве можно в такой день учиться в школе? Всех распустили по домам. Сёма зашел к своему приятелю Витьке, который болел, и сказал его матери, что бабушка и мама плачут по Сталину. Однако Витина мама ничего не ответила и, кажется, разозлилась на Сёму. Её муж работал водителем грузовика и, наверное, получал маленькую зарплату, а в это время у них родился Алешка, и им было совсем не до Сталина.

Когда стемнело, Сёма вышел на улицу Горького. Машин почти не было. Прямо посередине шеренгами быстрым шагом шли к центру Москвы трудящиеся, спешащие попрощаться с любимым вождем. Потом, лет через пять, люди рассказывали, что вождь в ночной давке унёс с собой на тот свет еще несколько сотен своих рабов — мужчин, женщин и подростков.

 

Через полгода в один из выходных в дверь позвонили, и в их комнате появился Арон со своей дочкой Наташей, миловидной девчушкой трех лет. Циля посчитала это вторжением в её личную жизнь и демонстративно пошла на кухню, так что Арон стал общаться с Беленьким. Сёма сидел рядом и делал уроки.

Арон сделал попытку разговорить Давида и стал рассказывать о недавно минувших днях, когда решалась судьба всех советских евреев. Как ни старалось министерство государственной безопасности скрыть до времени сталинские планы планомерного уничтожения евреев в лагерях на Дальнем Востоке, они стали известны Эренбургу и другим общественно-значимым гражданам еврейской национальности. Они стали писать и передавать в европейские посольства в Москве записки об ужасной опасности, которая нависла над самим существованием еврейского народа. А подготовка к поголовному выселению евреев из центральной России шла быстрым темпом. Их должны были гнать в товарных вагонах как скот, с планами потерять в пути от голода и болезней четверть всего количества. Вагоны должны были быть пломбированы и не открываться вплоть до прибытия на место высылки. Это должно было в печати освещаться, как защита евреев от реакции окружающего населения.

Сам Арон тайно вошел в число дружинников-евреев. Их целью было добывание стрелкового оружия и гранат и организация сопротивления в гетто до тех пор, пока европейские страны не сделают запрос в ООН о недопустимости послевоенного геноцида.

Однако Давид не хотел рассуждать на эту тему. Сёма был еще мал, чтобы осознать, какая опасность нависала над несчастным и гонимым Иудиным племенем совсем недавно. Последнее, что он успел ухватить из рассказа папы, было то, что Жорж Марше — председатель французской компартии все-таки сделал запрос в адрес сталинского Политбюро и во Франции начался нежелательный шум и митинги по защите советских евреев.

Высказав всё, что у него накипело за прошедший год, и не дождавшись приглашения к чаю, Арон надел шапку на дочку, протер очки и пошел к двери. Проходя мимо кухни, он вежливо раскланялся с соседями и кивнул Циле, а дочке сказал:

— Помаши тёте Циле ручкой и скажи ей, чтобы она не сердилась. Мы уже уходим.

Сёма после ухода папы вспомнил, как по радио объявили, что врачи невиновны. По этому поводу выступал сам Ворошилов. А в это время к маме пришла подруга Клава с мужем Мишей. Услышав, что профессора-врачи евреи невиновны и могут дальше строить социализм в нашей счастливой стране, дядя Миша стал плакать при всех, а тете Клаве было неудобно, что он так раскис.

 

13

А жизнь продолжалась. Наступил 1954/55 учебный год. Вышел указ, что девочки и мальчики могут теперь учиться вместе. Казарменный социализм медленно замещался социализмом с «человеческим лицом». Сёма и его приятель Юлик Либерман из параллельного класса перешли в бывшие девчачьи школы, которые были поближе к дому.

От присутствия рядом такого огромного количества девочек у мальчишек кружились головы. Тем более, что девочки употребляли одеколоны, от них пахло свежестью и весной.

Сёма вспомнил, что когда он был второклашкой и учился во вторую смену, парни из десятого класса пригласили на вечер танцев девчонок из соседней школы. Малыши явно мешали встрече, разыскивая свои пальтишки. Сёма запомнил, что один из донжуанов дал ему довольно больно ребром ладони по шее, приговаривая:

— Давай, уматывай живее, ну!..

Да-а, а теперь он сам в десятом классе, и кругом девчонок — на любой вкус! Но надо думать о поступлении в институт, чтобы не загреметь в армию.

 

Шура Богановская, жена Миши, двоюродного брата Арона позвонила и просила прийти на день рождения сына. Циля сказала, что очень занята, а Сёму спросит. Тот с радостью согласился. Ему нравилось бывать в двухэтажном домике Богановских в Всесвятском. Домик стоял посреди довольно большого незастроенного участка, куда можно было выбежать и наиграться в разные игры, а еще там был огромный сарай с инструментами. Шура приготовила много тарелок с холодцом, украшенным резаными яйцами и натертым хреном, от которого прямо щипало глаза. Две дочки Шуры накрывали на стол, а сын Миля как всегда задумал бороться с Сёмой в соседней комнате. Потом пришла родня — Изя с Мусей, бездетные родственники Зяма с Соней, и когда уже садились за стол, появился Арон с дочкой. Все по этому поводу шумно радовались. Арон подошел к Сёме, потрепал по плечу и сказал:

— А ты изменился. Подрос, и такие длинные волосы отпустил…

Сёма молчал и не знал, что ему ответить. Слава богу, Арон не спросил, как сын учится. Был занят разговором с Мишей и Изей. Миша два года как демобилизовался из армии. Он прошел всю войну и закончил её в Венгрии капитаном. Танкистом. Его не отпускали до января 1952, и он служил в Грузии. Виделся с семьей один раз в год. Теперь Миша преподавал детали машин в техникуме, на хлеб с маслом хватало. А рассказывал он, как его из метро поволокли в милицию.

«Сижу я, дремлю. Вдруг слышу — кто-то мне в лицу перегаром дышит и говорит, что вот, мол, сидишь, всю войну в тылу просидел, не воевал и раз меня по голове шлепнул ладонью, потом другой. Я вскочил, схватил его за ворот и стал душить. Подбежали ему на подмогу мужики, втроем не смогли разжать мою хватку. А тот уже совсем синий. Тут как раз остановка, зовут милицию. Взяли меня и этого «потерпевшего», и еще один свидетель пошел. Они меня спрашивают:

— Почему хулиганите, нарушаете порядок.

Я отвечаю, что сидел, дремал, а этот подошел и ударил по голове, оскорблял. А я — участник войны, вышел в отставку майором запаса. А менты мне говорят:

— Вы не должны были его душить. Вы должны были защищаться вот так!

И показывают, как надо было закрыть голову руками.

А я им говорю:

— Меня родная мама так не учила защищаться.

В общем, поговорили, пожурили, выписали штраф, и я ушел».         

Сёма слушал, какой дядя Миша храбрый и сильный, и ему было стыдно, что его какой-то сопливый пацан Шматко доводил до рыданий пять лет назад.

Потом дядя Миша попросил папу поиграть на скрипке. Надо же, Сёма никогда не знал, что папа владеет смычком! И вот тетя Шура принесла скрипку, папа настроил её и заиграл что-то очень печальное. Надо же — выучил, наверное, эту пьесу еще до войны, в Елисаветграде — и так играет! Хоть сейчас принимай его в оркестр.

От мамы Сёма знал, что она с Лизой до войны ходила петь в хоре в клуб Зуева. Там они исполняли всякие военные песни, вроде «… и будет белым помниться, как травы шелестят, когда несется конница рабочих и крестьян…» Все оказались такими музыкальными! По виду и не скажешь!

 

Сёма заканчивал десятилетку. По этому случаю Арон позвонил Циле и сказал, что хочет подарить сыну костюм. Завтра заедет за ним в школу, пусть предупредит Сёму. Это было время, когда подавляющее большинство населения пользовалось только общественным транспортом. И телефонов было кругом — раз-два и обчелся, но Беленький работал заместителем начальника отдела, собрал справки и через пару лет ему провели телефон. Кроме того, он был партийный еврей, так что почти русский.

Поскольку Арон не работал в торговле, деньги на костюм для сына он собирал, думается, долго. И вот они пришли в универмаг на улице Горького и выбрали темно-коричневый в синюю узкую полоску шерстяной костюм за тысячу шестьсот рублей. Арон помял полу пиджака и убедился, что это чистая шерсть, затем Сёма снял школьный китель с металлическими пуговицами и накинул пиджак, который блеснул шелковистой черной подкладкой.

— Чуть великоват, но ты ведь еще подрастешь и в плечах раздашься, не так ли? — Арон улыбнулся. — Ну, теперь скажи спасибо отцу и иди домой.

 

14

Когда Сёма сдал экзамены в пединститут на факультет химии и биологии, все были довольны. Евреев принимали далеко не везде и под любым предлогом старались, чтобы их водилось поменьше. На факультете было подавляющее число девчонок, а в дирекции лежало распоряжение сверху о соблюдении разумных пропорций с парнями. Как хорошо, что он не полез в конструкторы или сталевары! Говорили в Бауманском, что если сдал сопромат — можешь идти жениться. Сдался ему этот сопромат! А биология с химией нужны всегда и всем…

           

Наконец Беленькому дали отдельную однокомнатную квартиру в самом конце Измайлова, 16,88 метров квадратных на троих! В здании какой-то бывшей гостиницы. В ремонте помогли родственные связи. Потому как ничего в хозяйственном магазине толком не купишь. Всё из-под прилавка с переплатой. Но мы за ценой не постоим? Не постоим! Правда, до метро нужно ехать на трамвае или троллейбусе. Зато домой можно не торопиться. С подружкой погулять, Москву посмотреть, мороженое купить. Евреев на курсе, наверное, каждый третий. Учите и лечите — наставляет партия.

Кого выучите, те достроят наконец бесконечный социализм и начнут строить коммунизм. Хрущев всё объяснил, дай бог ему здоровья!

Беленький за столом сказал Сёме:

— Вот вы сейчас смеетесь над Хрущевым, анекдоты про него рассказываете, а он дома начал строить для простых людей. При Сталине никаких домов не строили, жили в коммуналках, бараках. Все силы были брошены на стройки коммунизма — каналы рыли, плотины ставили, электростанции возводили. Всё для будущего. А жить-то сейчас хочется, причем каждому.

           

В одно из зимних воскресений опять в гости без предупреждения явился Арон с повзрослевшей дочкой Наташей. Симпатичная получилась девочка. Сходу похвастался, что теперь живет с семьей в отдельной двухкомнатной квартире недалеко от университета. А началось все с того, что Арон нашел толкового рабочего, депутата в районном комитете партии и предложил ему вместе оформить изобретение по блочному строительству многоквартирных домов. Всю инженерную проработку Арон взял на себя, а рабочий Козлов должен был проталкивать этот проект по строительству целых заводов, выпускающих блочные модули будущих квартир. Огромный шаг вперед в жилищном строительстве.

— Полгода назад было совещание в министерстве. Туда прибыл Хрущев, задавал вопросы, чиновники что-то блеяли, Никита стал накаляться от злости и спросил: «Есть в зале хоть один специалист, который может понятно объяснить, как увеличить темпы гражданского строительства?»

Тут я поднял руку и пошел к трибуне. А вся эта чиновничья шушера зашепталась:

— Кто это такой? Откуда он?

А мой напарник Козлов, который сидел в президиуме, прямо Хрущеву доложил, что я, мол, его соавтор по поданному изобретению на блочный метод строительства, Розенбаум Арон. И что я — инженер, участник войны, ну и так далее.

Хрущев благосклонно меня выслушал и дал добро. А Козлова пригласил в депутаты горкома партии:

— Я лично дам характеристику товарищу Козлову! Такие люди нам очень нужны. Они наши маяки в строительстве коммунизма!          

После ухода незваных гостей у Цили испортилось настроение. Наверное, от зависти.

— Пришел похвастаться, что квартиру в элитном месте получил вне очереди. Представляю, как он психовал, когда докладывал Хрущеву. Он вообще-то псих… Небось, валидол сосал перед выступлением. И после тоже.

           

Как-то незаметно окончилось студенчество. Сёме страшно повезло — вместо преподавания в обычной средней школе он получил приглашение от Ефима Белкина, профессора химии, в очную аспирантуру. Правда, стипендия составляла всего 78 рублей, но Циля сказала на семейном совете:

— Мы тебя кормили, поили и одевали двадцать два года, еще три года аспирантуры потянем. А ты, как я надеюсь, когда станешь доцентом, не забудешь родителей. Как говорят в народе — долг платежом красен?

​

15

Тема была очень серьезной. Распределение белковых тел во внутриклеточных мембранах и их функции. Белкин был знаком с директором института Кристаллографии Вайнштейном, член-корреспондентом АН СССР. Под его руководством аспирант Киселев изучал на японском электронном микроскопе молекулы ДНК вируса табачной мозаики. В институте было еще два таких микроскопа, так что Сёму допустили к процедуре подготовки образцов для исследования. Процедура была не из простых. Ему надлежало использовать вакуумный пост, изготовленный в конструкторском бюро при институте. Это был вакуумный колпак, закрывающий полированную стальную плиту, на которой крепились держатели для образцов и подводы к испарителям платины или палладия. Пары металлов осаждались на подложках с образцами и повышали контрастность изображения на фотографиях или на телевизионных экранах микроскопа.

Учеба в аспирантуре захватила Сёму. Вокруг были люди, которые проводили на работе по 12 часов в день, некоторые работали без выходных. Энтузиазм пропитывал атмосферу отношений между людьми. На заседания ученого совета приходили как в театр. Нерадивых изгоняли с презрением из коллектива, они сами подавали заявление об уходе. Спустя пару лет после защиты, Сёма заехал в институт Геохимии в аналитическую лабораторию к знакомой Лене Н., и та со смехом пересказала разговор с недавно пришедшей Генриеттой М., которая была из убежавших из института Кристаллографии:

— Они там все чокнутые, в голове и на языке — только о работе. Роботы! Просто роботы!

Да, это была отличная школа, которая ковала кадры для страны. При всей некомпетентности правящей верхушки нищая страна выиграла соревнование с США в области космических достижений. У нас не было ничего, кроме таланта, ума и энтузиазма, но мы первыми отправили Гагарина, запустили ракеты на Венеру и Марс.

В институте Кристаллографии состоялась защита аспиранта Киселева. Казалось, весь институт собрался в актовом зале. Киселев демонстрировал снимки ДНК. Это ж надо! Каждый видел воочию, как выглядит огромная двойная спираль! Кто не читал знаменитую книжку Уотсона и Крика «Двойная спираль»?! А Полинг тот еще жук! Чуть не обошел будущих нобелевских лауреатов. Да-а, кроме труда и таланта нужно везение. Как говаривал доцент Дедков на кафедре химии:

— Без publicity нет prosperity!

Киселеву, конечно, повезло — сам директор института Вайнштейн был руководителем его диссертации. После доклада и отзывов оппонентов слово взял академик Белозерский и сказал, что такая работа должна быть оценена ученым советом как докторская диссертация. Воодушевлению присутствующих не было предела. Вот что значит академический институт! Устроили поименное голосование и решили обратиться в ВАК с ходатайством о присвоении докторской степени.

 

16

Месяцы аспирантуры летели, как «быстрокрылые чайки». Сёма страшно боялся не уложиться в срок. Даже заболел неврозом, Циля давала ему успокаивающие микстуры, свои любимые капли Зеленина.

— Второй псих, весь в отца! — приговаривала она сердито и с тревогой.

Дело в том, что до семьи дошли слухи от Богановских, что Арон недавно перенес инфаркт.

— Сколько же мы не виделись? — подумал Сёма. — Почти семь лет после покупки выходного костюма, который и сейчас неплохо выглядит, хотя черная шелковая подкладка в брюках рассыпалась в пыль, да и в пиджаке изрядно потерлась.

Поступление в аспирантуру и интенсивная работа отвлекали от мечтаний о женской ласке, а мысли о будущей семье вызывали отвращение, потому что нескончаемые житейские мелочи и разговоры на копеечные темы и политика строгой экономии на всем, что касалось жизненных удобств и радостей, надоели до тошноты. Сёма запомнил на всю жизнь, как Беленький устроил истерику Циле, которая, неловко повернувшись в тесной кухне, смахнула со стола полную банку сметаны. Как он визжал! Как он плевался!

Семён мечтал защититься, потом получить старшего научного, затем доцента и скопить денег на первый взнос в жилищный кооператив. Тогда власти уже разрешили покупать жилье у государства. Дальше его мечты не шли.

И вдруг — звонок на работу. Старший лаборант Евгения Ивановна сунула нос в комнату с вакуумной техникой и сказала, что Сёму просят к телефону.

— Алло!

— Сёма, это м-м-м папа звонит. Ты работаешь сейчас поблизости от моего дома, так что мы могли бы повидаться после работы. Я сейчас в некотором роде в отпуске по болезни. Ты запиши адрес и телефон. Позвони, когда соберешься ко мне повидаться. Договорились?

Однажды нашлось время, когда не надо было ехать на кафедру к Белкину. Сёма набрал телефон и сказал, что через час приедет к Арону. В квартире он застал свою сводную сестру Наташу, которая уже училась в последнем классе и какого-то родственника по имени Матвей с черной как смоль шевелюрой и щетиной трехдневной давности. Арон с виду расползся. Пожимая ему руку, Сёма ощутил, что она стала мягкой, как у плюшевого мишки. Видно, Арон сильно волновался перед встречей, потому что вышел на кухню и сунул в рот таблетку валидола. О чем говорить с человеком после семилетнего перерыва, Сёма не представлял совершенно. Ну не спрашивать же о здоровье, которого «папа» лишился. Комната, в которой они сидели, была прибрана, на стенах висели фото, по видимости, известных людей.

— Что это за старуха? — спросил Сёма, ткнув пальцем в стену перед собой.

— Это Эйнштейн незадолго до смерти, — ответил Арон спокойно и без юмора. Наташа при этом прыснула, Сёма скосил на неё глаза и подумал, что сестренка у него получилась красивой.

— А это кто? — спросил Сёма, указав на бородатого мужика в свитере, — Фидель Кастро?

— Нет, это Хемингуэй, американский гениальный писатель.

— А, знаю, читал его книгу. «Старик и море». Понравилось…

Тут Матвей поднялся и сказал, что ему нужно зайти в магазин, жена дала список, что купить. Наташа погремела на кухне кастрюльками и пошла к подруге. Отец и сын остались одни.

— Я слышал, что ты в аспирантуре. Сколько еще осталось до окончания?

— Мало. Год и три месяца.

— Какая тема работы?

— О влиянии структуры внутриклеточной мембраны на процессы обмена с окружающей средой.

— Ты, наверное, голоден. Хочешь, я согрею гречневой каши? Сыр у меня есть, «Костромской».

— Нет, не надо. Согрей чаю…

Арон пошел на кухню ставить чайник, а Сёма встал в дверях и смотрел на него. Потом спросил:

— Скажи, ты счастлив?

— В смысле?

— В семье.

— Как говорил Маяковский: «Все вы бабы трясогузки, дуры и канальи»…

— Там нет слова «дуры»… На свете счастья нет, а есть покой и воля, — неожиданно для себя самого продекламировал Сёма.

— Красиво сказано. Кто автор?

— Пушкин. Александр.

— Молодец, что запомнил.

— Ну, пока. Что-нибудь передать маме?

— Передай… Нет, ничего не передавай.

 

Спустя два месяца снова раздался звонок в лабораторию. Сёму опять позвали к телефону.

— Алло, это Семён Розенбаум?

— Да, Семён слушает.

— Это дядя Матвей. С горем в сердце я должен сообщить тебе, что твой папа умер сегодня ночью от повторного инфаркта. Похороны завтра. Приезжай к ним домой не позже десяти утра.

— Я приеду, — сказал Сёма и повесил трубку. Слава богу, не сказал: «Хорошо, я приеду!» Получилось бы отвратительно.

— Ма, ты знаешь, что папа умер? — спросил Сёма, едва появившись в дверях.

— Знаю. Шура Богановская специально приезжала. Всё настроение испортила.

— Было бы странно, если бы эта новость улучшила твое настроение.

—Это не тема для твоих острот. Она уговаривала прийти на похороны, а мне это слишком тяжело чисто морально. И еще. От волнения у меня может начаться сердечный приступ. Она ушла, а я смотрю в окно и говорю ему, как он неправильно построил свою жизнь, психовал, неправильно питался. Наши знакомые видели, как он шел по улице и ел пирожки по пять копеек вместо нормального обеда. Подумай только, он прожил всего пятьдесят лет! И чего он добился? Кроме двухкомнатной квартиры — ничего… Вот ты пойдешь за нас обоих. Скажешь, что я плохо себя чувствую.

 

Родня Арона собралась в комнате, примыкавшей к залу прощания. Едва Сёма появился в пиджаке от подаренного семь лет назад костюма (брюки за это время сносились), к нему с рыданиями подошел дядя Миша Богановский и обнял его.

— Перед смертью Арон сказал мне: «Берегите Сёму», — тут дядя Миша прямо залился слезами.

Сёма молчал. Потом поискал место среди расставленных стульев и сел, прикрыв лицо ладонью. Наконец вынесли из морга гроб. Женщины кинулись целовать лицо покойника. Потом робко подошла дочка Наташа и поцеловала отца в щеку. Потом жена взяла табуретку, села рядом с Ароном и стала гладить его лицо, приговаривая:

— Солнышко моё, солнышко моё…

По расписанию через десять минут из морга должны были вывезти следующего покойника. Администратор напомнил присутствующим. Все заторопились. Шестеро мужчин взяли гроб с крышкой и понесли в автобус. Туда же сели близкие и родные. Сёму пригласили в «Москвич» с незнакомыми людьми. Соседкой оказалась старуха со злым острым лицом.

— Вы сын Арона? — спросила она.

Сёма молча кивнул.

— Как похож! Как похож! — повторила она несколько раз, понижая голос.

В церемониальном зале крематория все сгрудились вокруг гроба, который служители возложили на носилки с колесиками. Сёма оказался рядом с молодцеватым подполковником, который тут же сказал, глядя на Арона, что они вместе кончали Бауманское училище и встретились в Москве совершенно случайно и стали ходить друг к другу в гости. Потом к Сёме подошла Наташа и доверчиво взяла его под руку. Ну-да, ну-да, они ведь не чужие. Брат и сестра…

Тут заиграли Шопена и гроб медленно стал уплывать вниз. Женщины заголосили. Наташа плакала навзрыд, не выпуская Сёминой руки.

Потом люди стали медленно группами расходиться. Наташа подвела Сёму к матери. Он поклонился и поцеловал ей руку, прибавив:

— Я вам очень сочувствую.

Она погладила его по голове и ответила:

— Я вам сочувствую тоже. Поедете к нам? Посидим, повспоминаем…

— К сожалению, я должен вернуться на работу. У меня уже полтора года аврал. Каждый день на счету.

— Я в курсе. Арик мне про вас говорил. Он очень гордился вашими успехами.

​​

 

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ