​

​

Был уже одиннадцатый час утра. Февральского утра. Москва провожала Андрея сырыми хлопьями снега, неприятной грязной кашей под ногами и сутолокой городского транспорта. Он едва нашел старый автобус, который дотащил его до Марьинской птицефабрики. Здесь, в тридцати километрах от последней станции московского метро тоже шел снег, но тишина и нетронутость окружающей местности, несмотря на убожество фабричных двухэтажных строений и серых хрущевских пятиэтажек поселка Марьино, действовали успокаивающе. Ворот санатория нигде не было видно. Проходившая мимо женщина сказала: «Вы проехали вашу остановку. Вернитесь к шоссе и сразу увидите санаторий». Андрей поднял чемодан и неторопливо пошел к шоссе.

Вход в санаторий напоминал проходную родного почтового ящика, разве что не сидели в будках злые, как сторожевые собаки, бабы с пистолетами на заду. Миновав проходную, где двое местных что-то разогревали на электроплитке в чуланчике и даже не взглянули на вошедшего, Андрей пошел по накатанной дороге влево и спустя три минуты уже проходил между свежеоштукатуренными колоннами в приемный покой главного корпуса, соединенного галереями с остальными корпусами.

Это был его первый за двадцать лет работы санаторий. Обычно он брал неделю на майские праздники и неделю в самом конце августа и ехал в деревеньку, стоящую на Угре-реке. Долго отдыхать он не умел и не любил, но сейчас мать настояла, чтобы он поправил здоровье. Он подал заявление на путевку, уверенный, что она ему все равно не достанется, как не доставались никогда всяческие туристические поездки и полеты. Такие удовольствия предназначались для профсоюзных активистов и начальства. Но на этот раз шестеренки отлаженной машины дали сбой и она выплюнула путевку на его имя, да еще и за десять процентов стоимости. Сказывалось триумфальное шествие перестройки. Хозяева жизни переключились на заграничные путешествия, презрев отечественный отдых.

Интерьер приемного покоя отражал солидность стиля начала пятидесятых годов. В середине большой комнаты, закрывающейся толстой железной решеткой, стоял массивный, как саркофаг фараона, стол. Плюш портьер и обивка толстозадых стульев отливали густотой свекольного сока. Уходившие вверх по дуге два марша мраморной лестницы были покрыты бордовыми дорожками. На стенах висели картины в золоченых рамах. Содержание картин демонстрировало, как широка страна моя родная. На некоторых полотнах стояли группы людей в рабочих комбинезонах и с просветленными лицами встречали восходящее над родиной солнце.

Девушка за столом была милой и молчаливой. На шутки Андрея никак не реагировала. Сказала только, что нужно подождать дежурную врачицу, которая поставит подпись на медицинской карте. Ждать пришлось неприятно долго. Андрей повесил куртку на крюк и стал прислушиваться к шуму санаторной возни. Кто-то дозванивался в Москву, гудели пылесосы уборщиц, несколько парочек отправилось гулять… Да, судя по интерьеру, сюда приезжали раньше лишь достойные люди. Это перестройка смешала сословия…

Наконец появилась врачица, поставила свою закорючку, и он получил койку на втором этаже.

Ему очень хотелось попасть в одноместный номер, но начальник лаборатории в их ящике был слишком мелкой сошкой. Генеральный директор никогда не опускался ниже начальников отделов. Следовательно, надо было не роптать, а благодарить судьбу в лице профсоюзной крысы за милость.

Типичная гостиничная комната на двоих. Две кровати вдоль стен, письменный стол с местным телефоном, графин с водой, два тонких стакана, желтенькая штора. Платяной шкаф в прихожей. Новинка века — огромного размера отечественный цветной телевизор. Один стул и одно кресло. Гостей можно усадить на кровати, что отдыхающие повсеместно и делают — ставят стол между кроватями, на него — незатейливую закуску, купленную в ближайшей продуктовой палатке, и царицу угощения — бутылку водки. Слава Богу, удобства в номере, можно не бегать по нужде в общественный туалет в конце коридора. Как-никак санаторий повышенного класса.

Едва Андрей запихнул вещи в шкаф, дверь стукнула. Появился тощий старикан с лукавыми быстрыми глазками.

— С приездом! — воскликнул он радостно. — Николай, — он протянул руку. — И давай сразу на ты. Я терпеть не могу, когда на вы обращаются.

Андрей пожал руку и назвал себя.

— Я здесь уже третий день, — продолжал старикан, — и все-все разведал. Я всю войну в армейской разведке служил. Был сыном полка. Закончил войну в Пруссии. Да. А сейчас волонтером в райвоенкомате. Люблю с ребятами общаться. Воспитываю.

«Ну вот, дождался, — с тоской подумал Андрей. — ¬Теперь придется с утра до вечера слушать трескотню о доблести, о подвигах, о славе».

— … ещё успеем полежать часок до обеда, — донеслось с соседней койки.

— Пойду, глотну свежего воздуха, — ответил Андрей.

— Ну, как желаешь, — старикан раскрыл газету. — А я почитаю.

Андрей шел по плотному снегу и прислушивался к работе сердца. Обычно на третьей минуте ходьбы у него начинало ломить за грудиной. Приходилось останавливаться и сосать нитросорбид. Еще через две-три минуты становилось легче, и он мог идти без остановки, хотя и без ускорения, и час, и два. Эта наследственная болезнь, именуемая в народе грудной жабой, передалась ему от деда по материнской линии. Он помнил, как ходил зимой с дедом до Белорусского вокзала. Дед останавливался и клал под язык таблетку нитроглицерина, потом ждал, пока жаба его отпустит, а Андрей пританцовывал на морозе. Но деду тогда было семьдесят четыре, а Андрею еще нет и пятидесяти пяти. Вот что обидно.

Территория, прилегающая к главному корпусу, была невелика. Справа вниз уходила дорога на засыпанный снегом пруд, за которым маячили вдалеке трубы то ли завода, то ли ТЭЦ. Андрей не стал спускаться, а вернулся в комнату. Старикан, одетый в пиджак поверх спортивного костюма, уже нетерпеливо поджидал его возвращения.

— Пойдем, запишешься за мой стол. Сегодня утром сосед выписался. У нас за столом сидят две молодые бабешки, — старик подмигнул. — Ухаживать любишь?

— Н-не знаю. Смотря за кем…

— Ну давай, снимай куртку и пойдем. Лучше приходить к началу, пока всё свеженькое и горячее.

Они вышли в коридор. Путь к столовой через галереи на нижний этаж был неблизким. Проходя мимо танцевального зала, Андрей оглянулся и поразился возникшей картине. Изо всех коридоров тянулись хромые, согнувшиеся, безобразные и безобразно одетые старики и старухи. Старух было подавляющее большинство. В их молчаливом шествии было что-то из библейских сцен. Не хватало только мерных ударов колокола: memento mori, memento mori.

— Николай, это и есть все отдыхающие?— спросил Андрей. — Это же сплошной антиквариат! Ты же говорил о молодых бабенках…

— Молодые приходят попозже. Гуляют. Кто на лыжах, кто в компании.

В огромном зале столовой помещалось никак не менее ста столов. Было чисто, тихо и празднично. Андрей подал корешок путевки миловидной женщине у входа, та улыбнулась и поздравила его с прибытием. Николай взял его за руку и повел к своему столу. Еда была вкусной. Настроение быстро улучшалось. Уже и старые люди не вызывали мрачных ассоциаций. «Оказывается — жизнь прекрасна, когда желудок набит. Какая свежая мысль!» — подумал Андрей и усмехнулся.

Как ни уговаривал Николай поваляться после обеда и подремать, Андрей оделся и снова вышел на прогулку. Лыжня начиналась сразу за крыльцом, шла вдоль забора, пересекала шоссе и ныряла вниз в лес. Андрей уже давно не стоял на лыжах, да и сейчас его не тянуло. Когда-то, в студентах, на втором курсе он начал было делать успехи в беге на лыжах. Преподаватель его хвалил и записал участником первых в его жизни соревнований. Он шел домой окрыленный успехом, но когда отворил дверь, увидел заплаканную маму — пока они отсутствовали, бабушку разбил паралич, главврач, узнав о несчастье, отпустила ее с работы, она пришла, а бабушка уже лежала без сознания… Смерть наступила на вторые сутки. Потом похороны. Какие уж тут соревнования…

Как-то никогда не получались у него серьезные занятия спортом, а так хотелось достигнуть пусть скромных, но вполне ощутимых результатов. Мамочка здорово подпортила его мальчишескую жизнь. Она ведь была молодым педиатром! Болел он часто и разнообразно, что давало широкое поле деятельности дорогой мамочке. Уловив своим заботливым материнским ухом шумок в сердце Андрея, она выписала ему освобождение от физкультуры на веки вечные. И вот, пока его сверстники гоняли в футбол на школьном дворе, он сидел один в классе и слушал их возбужденные крики и радостные вопли, когда удавалось забить гол. Это неучастие в совместных играх ставило его в неприятное положение. Он и так был не очень храбр, хотя и достаточно силен для своего возраста. Но он не умел постоять за себя и молча терпел обиды. Это раззадоривало его мучителей, и они придумывали все новые издевательства. А тут еще, оказывается, он официально был признан негодным. Учитель физкультуры Виталий Александрович тоже его не любил, правда, не за ущербность здоровья, а, скорее всего, за немецкую фамилию.

Однажды они, разгоряченные футболом, шумно ввалились в класс, учитель Виталий Александрович вошел последним. Он был сердит на Генку Шматко.

— Вот ты! — ткнул он пальцем в сторону Андрея. — Вот ты скажи, почему нельзя бежать и сразу остановиться…

Андрей поднялся из-за парты. Так как ничего путного в голову не приходило, он сказал: «Во-первых, можно упасть». Тут учителя отвлекла возня мальчишек, и он забыл свой вопрос. После водворения тишины, он обнаружил стоявшего Андрея и поманил его пальцем к себе. Почти прижав его нос к ширинке своих брюк, он задал тот же вопрос. От брюк учителя страшно воняло перегорелой мочой, поэтому Андрей сказал как можно быстрее: «Во-первых, можно упасть…»

— Правильно, — сказал Виталий Александрович. — А во-вторых, Шматко пошел к колонке и жадно пил сразу после футбола холодную воду. Так можно сорвать сердце. Вот видишь, Шматко, человек не занимается спортом, а знает, что так нельзя делать, а ты не знаешь! Иди на место, — добавил он, подтолкнув Андрея.

Когда отец Андрея получил однокомнатную квартиру в Измайлове, в двух шагах от лесопарка, все члены семьи стали исправно кататься на лыжах, даже маленькая сестренка. Андрей уходил рано утром и бегал один. Народу в парке было мало. Он возвращался совершенно мокрый и с наслаждением принимал горячий душ. Возможность принять душ в любое время дня и ночи поначалу восхищала его, так как на старой квартире у них не было даже горячей воды. Ходили раз в неделю в Оружейные бани, где по часу стояли на улице в очереди, пока, наконец, получали квитанцию на мытье в общем зале. Сейчас он уже не мог вспомнить, были ли в Оружейных банях тех времен отдельные душевые кабинки. Ходили же приличные люди в «номера». Рассказывали с восхищением, что в номерах был даже свой маленький бассейн, куда можно было нырнуть после парилки. В номерах даже можно было выпить пива! Нет, до такой широты отец Андрея никогда не добирался. То ли денег не было, то ли было жалко их тратить…

Лыжня вышла на поле. На открытом пространстве продолжал лепить мокрый снег, и Андрей повернул назад. Вскоре должна была открыться библиотека. Потом открывали зал для настольного тенниса, бильярд, можно было даже искупаться в бассейне, если врач давал разрешение на такую нагрузку.

В огромном зале библиотеки сидела очаровательная брюнетка. Андрей направился к полке поэзии и выудил из нее томики Заболоцкого и Лермонтова. Пока брюнетка вписывала книжки в его карточку, он похвастался, что и сам пишет стихи, и даже одно из его творений было опубликовано в известном поэтическом сборнике «Арион». Потом, польщенный вниманием собеседницы, он сказал, что может передать часть своей, чрезмерно разросшейся библиотеки в ее фонд. Она обрадовалась такой щедрости, и они тут же обменялись телефонами. В самом приятном расположении духа Андрей поднялся в комнату. Старика не было. Словно по волшебству всё-всё кругом совершалось к его удовольствию. Вытащив приемник, он поставил свою любимую волну радио «Орфей», растянулся на постели и раскрыл Лермонтова. Стихотворение «Валерик» он знал наизусть, но всегда начинал с него. «Как мог этот молодой мозг достичь такой зрелости мышления, — думал Андрей. — Воистину необъясним дар Божий. Остается только преклонить колени перед чудом».

Скользя взглядом по знакомым строчкам, он в который раз изумлялся точности наблюдений, сделанных Лермонтовым во время кавказской войны. Через сто пятьдесят лет эта война повторилась в еще более жестком и жестоком варианте с массовыми убийствами и неоправданной гибелью мирного населения. Однако Андрею казалось, что если первая война преследовала чисто колониальные цели России, намеченные когда-то еще Петром Великим, то последняя война являлась следствием неосознанного, почти инстинктивного расширительного движения огромных людских масс арабского мира. «Не исключено, что Россия, начав войну с Афганистаном и продолжив ее в Чечне, сорвала печать с бутылки, где хранился джинн войны, — думал Андрей. — Затолкать джинна обратно в бутылку, если верить сказкам, чрезвычайно сложно, практически невозможно».

«Орфей» передавал первую симфонию Василия Калин¬ни¬кова. Андрей чувствовал, как его омывают волны музыки, покачивают и уносят в холмистые голубые дали Великой Русской равнины. Он закрыл глаза и ушел в легкий радостный сон. Николай разбудил его, включив без всяких церемоний телевизор. Пора было отправляться на ужин. Объявление возле столовой извещало, что в связи с отменой карантина вновь состоятся танцы отдыхающих.

Музыка из репродукторов была слышна издалека. В центре зала топталось десятка два пар, в основном женщины. Многие танцевали в шлепанцах или домашних туфлях, надетых на толстые шерстяные носки. Одеты они были в старомодные кофты вялых расцветок. Танцы проходили в совершенном молчании, словно танцующие совершали некое ответственное, почти ритуальное действо. Появившийся в дверях Андрей вмиг стал объектом женского внимания. Но усталые невыразительные лица женщин были лишены эмоций, их глаза отражали Андрея подобно озеру, над которым проплывает облако. Он почувствовал себя неловко и ушел.

Потянулись однообразные санаторные дни. Утра были заняты посещением врачей и многочисленными анализами. Лечили от всех недомоганий и сразу. Только потом Андрей сообразил, что санаторная жизнь могла бы быть куда привлекательнее, если бы он не хвастался своим ассортиментом болезней. Активная жизнь начиналась в полдень. Спортивный зал был богато оснащен всяческими снарядами. Придя в первый раз, Андрей был удивлен, увидев молодых врачих, усердно крутящих велосипед. Потом они принялись выполнять гимнастику по системе йогов, и все это было приятно для глаз и даже тонизировало, потому что врачихи были красивы лицом и прекрасно сложены. Они легко вступали в разговор, но Андрей не знал, чем их заинтересовать, поскольку тридцать лет брака отучили его от ухаживаний, а после недавнего развода он вообще старался поменьше думать о женщинах. Но сейчас, видя их прекрасные стройные тела, он чувствовал приятное волнение и живо представлял себе, как он был бы с ними нежен, будь они к нему благосклонны. Он принялся каждый день ходить в спортивный зал и напрягать свои мускулы. Уже через неделю он почувствовал себя окрепшим. Ноги легко возносили его на пригорок после гуляний вокруг пруда.

Непоседливый Николай будил его очень рано своей возней. В половине седьмого утра он уже заваривал кофе, после которого отправлялся в коридор, где делал свою особую гимнастику. По чьему-то совету он выполнял каждое упражнение по сорок девять раз в бешеном темпе. Андрей только диву давался. Николаю уже было семьдесят два, и подобные выходки могли в любой момент кончиться плохо.

Временами Андрею было с ним интересно. Выяснилось, что Николай пишет короткие рассказы о войне и печатается в военных сборниках. Но его тематикой, как ни странно, были не случаи из жизни разведчика.

— Война — это самое грязное дело на свете, — любил он приговаривать. — Вот, к примеру, картина с натуры. Стояли мы весной сорок четвертого в большом-большом саду. Представь себе — солнце, птицы поют, яблони в цвету. И на каждой яблоне висит бутылка с раствором марганцовки горлышком вниз, а на горлышке — соска. И ходят между деревьями солдаты с раздувшимися от гонореи членами и промывают марганцовкой свои инструменты. И стонут, и ругаются на чем свет стоит. Или возьми другой пример. Ехали мы в вагоне «40 человек — 8 лошадей». Стоим на полустанке. Вдруг к нашему вагону подходит деваха. Сама рыжая, как огонь, лицо в веснушках, глаза синие-пресиние, грудь под платьицем как две антоновки. Просит посадить, хочет навестить жениха в таком-то городке, такой-то части. У наших, как на нее взглянули, аж слюнки потекли. «Давай сюда, дорогуша, подвезем!» И тут же потащили ее в уголок, уже и штанишки снимают. Она визжать, а ей ладонью рот закрыли. Тут я подскакиваю, кричу: «Не смейте девку обижать!» — семнадцать лет мне тогда было, несправедливости терпеть не мог. А один сержант отталкивает меня: «Пошел прочь, не мешай». Вижу — и другие тоже хотят полакомиться. Я — автомат в руки, затвор передернул: «Сейчас всех вас порешу!». Тут они сообразили, что дело запахло порохом. Отпустили девку, а она ко мне бросилась, прижалась, вся дрожит, плачет. Поезд скорость набрал — не выскочишь. Так сторожил я ее дотемна с автоматом в руках. А потом, сам не знаю как, задремал. Проснулся — аж в пот меня бросило. Нет рыжей красавицы. Что ты хочешь — разведрота! Увели из-под носа, а она и чирикнуть не успела. Скорее всего, надругались всем составом, да и выкинули с поезда от греха подальше. Свидетелей нет. Был один, да проспал. Вот так, брат, война из людей мерзавцев делает… А ты небось думал, что война — это подвиги, ордена. Нет, брат, война — это грязь, ужасная грязь».

Так бы в спокойном однообразии и закончилось пребывание Андрея в санатории, если бы однажды за завтраком он не увидел за одним из столиков новенькую. Она была немолода, но что-то в добром выражении ее лица, в осанке привлекло его внимание. Ела она неторопливо, о чем-то беседовала с соседями по столу. Андрей поднялся и вышел в холл, где обычно в ожидании еды и после неё собирались любители шахмат и болельщики. Наблюдая за поединком, он все посматривал, когда прекрасная незнакомка появится в дверях. И вот она появилась и, немного прихрамывая, направилась к лифту. Андрей в ту же секунду скользнул между шахматистами и встал рядом с ней.

— Я — одинокий мужчина и с самыми благородными намерениями приглашаю вас немного погулять. Мне без вас здесь было очень тоскливо, — слова сами слетали с его уст, он даже не успевал их обдумать.

Она взглянула на него искоса и улыбнулась.

— Я только что приехала и немного устала с дороги.

— Откуда же вы приехали?

— Из Воронежа. Пришлось встать в пять утра.

— Тогда позвольте пригласить вас в любое удобное для вас время… Какой у вас номер комнаты?

— Сто одиннадцатый.

— Прекрасный номер, легко запомнить. А зовут вас?..

— Ира. А вас?

— Андрей. Давайте погуляем после обеда. Немного… Идет?

Она наклонила голову, и её движение было столь изящно, что он не мог не восхититься. В самом возвышенном состоянии духа он вернулся в свою комнату.

— Слушай, Николай, я тут с такой женщиной по¬знако¬мился — словами не передашь!

— Ну что ж, молодым — дорога, а нам, старикам, к сожалению, остался один почет. Слушай, скоро восьмое марта. Надо зайти в магазин и заранее купить вина и сладостей, да еще врачей наших надо поздравить. Одно разорение с этим женским праздником… Пойдешь?

— Вот, кстати, — подумал Андрей. — Конечно, пойду, — сказал он с воодушевлением.

Магазинчик, который размещался в вагончике возле шоссе, поражал обилием ассортимента. Сказывалась перестройка. Полки ломились от импортных напитков, конфет, кексов и всякой другой сладкой мелочи. Сигарет на любой вкус было, пожалуй, больше, чем в былые времена в хваленой «Березке». Неожиданно оказалось, что если не распределять «по совести» продукты, то всем-всем хватит. Только денежки доставай. Даже куриные окорочка выглядели свежими и аппетитными. Паритет с импортными товарами держала только водка, которой также было с десяток сортов. Андрей купил шоколад, бутылку болгарского коньяка и по совету Николая коробку конфет для лечащего врача.

Андрей вырос в семье, где существовал культ денег при полном их отсутствии. Деньги полагалось отдавать матери, которая правила ими бестолково и деспотично. После женитьбы Андрей отдавал зарплату жене и смиренно ждал своего ежедневного рубля. У жены тоже были свои виды на ведение хозяйства и даже после защиты и повышения в должности его личные расходы составляли все тот же неизменный и непотопляемый рубль, благо инфляция началась после их развода. Но он не особенно тужил из-за инфляции, так как все, что хранилось на книжке, осталось у бывшей любезной супруги. Ощущение своих денег, которые не нужно никому отдавать, было очень приятным. Его спартанский образ жизни не приучил его к тратам, и за год у него скопилась солидная сумма. Как ни старалась милая мамочка помочь ему истратить деньги на него же («Посмотри, в каких костюмах ты ходишь! Начальник лаборатории!»), он молча противостоял её притязаниям. В санаторий он приехал в единственном выходном темно-сером костюме, сшитом благодаря случайному знакомству в ателье, обслуживающем министерство иностранных дел. Перед отъездом он купил три рубашки, три галстука на свой вкус, теплые носки и пару щегольских лаковых туфель, в которых сам себе казался неотразимым. После всех трат у него осталась огромная по его масштабам куча денег, что-то около двух тысяч долларов в переводе на американский эквивалент, и он чувствовал себя совершеннейшим миллионером. Одним словом, настоящий жених — холост, относительно молод, весьма относительно здоров, но богат! богат!

Ира вышла на прогулку в жесткой шляпке цилиндром и матерчатом пальто с крохотным норковым воротничком. Андрей тоже не мог похвастать нарядом. Везти на себе громоздкую старую дубленку не хотелось, и он вытащил не менее старую, но незаношенную куртку на искусственном меху. Когда-то в родном ящике разыгрывали товары из ГДР, и ему выпала куртка. Сын посмотрел на нее и носить не стал. И вот, провисевши десять лет на вешалке, она, наконец, после раздела имущества сгодилась папаше. Заодно он получил в придачу прекрасную киргизскую белую шляпу, которой легко можно было придать любую форму. Построив что-то вроде сомбреро перед зеркалом, он остался весьма доволен немного экзотическим видом. Так и должен выглядеть ухажер.

Она окинула его быстрым взглядом и улыбнулась. От ее улыбки он совершенно осмелел и, галантно выставив руку калачиком, повел ее по уже знакомым дорожкам, изображая чичероне и перемежая болтовню всплывающими в памяти стихами.

— Да, кстати, а кто вы по профессии? — спросил он, остановившись на секунду.

— Я была актрисой в нашем драматическом театре, а в этом году вышла на пенсию.

— В первый раз в жизни познакомился с настоящей актрисой! — радостно завопил Андрей. — А я-то стихи ей читаю! Вот что значит — интеллигентная женщина. Терпит мое дилетантство и виду не подает.

— Да что вы, Андрей, стихов я знаю очень и очень мало, к тому же общеизвестных…

— Тогда я вам прочту мое любимое. Называется «Валери́к».

Он начал неторопливо читать, стараясь не испортить стиха ненужной паузой или ложным словом. Она слушала его, и лицо её стало печальным.

— Как же она хороша… — пронеслось у него в голове, но он усилием воли заставил себя смотреть на верхушки сосен и все читал и читал про кровавую резню на речке, и чувствовал себя молодым поручиком, принимавшем участие в резне, а теперь, после боя, посылающим милой барышне в Петербург немного насмешливое и мудрое послание. Поэт словно говорил между строчек: убедитесь, милый ангел, кем вы так высокомерно пренебрегли во времена не столь отдаленные…

— Какое потрясающее стихотворение! — воскликнула она, когда он закончил. — Я чувствую, что это Лермонтов, ведь правда — это он? Но как же я могла прожить жизнь и не прочесть его! Немыслимо! Спасибо вам, Андрюша. Большое спасибо… Если вы не очень против, давайте вернемся, я недавно неудачно упала, и вот нога болит. Сейчас уже лучше, но врачи посоветовали физиотерапию…

— Ах, если бы я мог донести вас на руках до вашей светелки! — мгновенно закипел Андрей. — Но общественность не поймет, не поймет, вам напишут плохую характеристику при выезде из санатория, и, кроме того, мои врачи будут против. Вот она — горькая участь стариков…

— И старух, — добавила она.

— Вам-то что! Вам-то тащить мужчину на руках не положено, даже такого обольстительно прекрасного, как я.

— А вы действительно страшный обольститель, Андрей. Я начинаю вас бояться.

— Нет, нет, не бойтесь меня, только полюбите всем вашим прекрасным существом — и я ваш раб!

— Вы имеете в виду секс?

— И секс обязательно тоже, что за любовь без секса!

— Вот так порядочные женщины попадают в сети, расставленные злодеями-мужчинами, а потом проливают горькие слезы раскаяния и обид.

— Пусть я умру недостойной смертью, если вызову хоть одну слезу из этих прекрасных глаз. Я, одинокий и свободный мужчина, готов биться насмерть с любым, кто откажется признать, что Ирочка — предел совершенства.

— Вы действительно одиноки?

— Я уже три года в разводе.

— Я не совсем свободна. У меня двое сыновей. Уже взрослые люди. Один в Москве в двухкомнатной квартирке, да еще и с тещей, и я очень редко бываю у него, чтобы не стеснять. А другой — со мной, работает на оборонном заводе, но зарплата нищенская. С моей пенсией кое-как управляемся. Вот настанет лето, напасем картофеля, капусты, моркови… Видите, как проза жизни стирает с листа её поэзию? Вот мы и пришли. Спасибо, Андрей.

— Я сегодня должен быть уверен, что увижусь завтра с вами я, обещайте!

— Обещаю, — засмеялась Ира. — После врачебных процедур и необходимого отдыха.

Во время ужина он решил обязательно увлечь её на танцы. Даже старухи в шлепанцах уже не смущали его. Танцы начались с выступления директора санатория, который, как оказалось, превосходно играет на аккордеоне. «Свиданья час и боль разлуки готов делить с тобой всегда…» — звучал хрипловатый басок исполнителя.

— Задушевная песня, — прошептал Андрей. — Я слышал ее много раз. Слова незатейливы, но в сочетании с этой теплой мелодией прямо за душу хватает.

— Мне тоже очень приятно под нее танцевать… Можно мне задать вам вопрос, Андрей?.. У вас есть дети?

— Да, у меня сын. Я его очень люблю. Скажу даже, что он — мой свет в окошке. Сейчас он уже взрослый человек. Ему исполнилось двадцать семь. Второй раз женат. Внучка растет, в школу пошла. Единственное, что меня беспокоит, это его работа. Он радиоинженер. Связался с полицейскими структурами, надели на него погоны, — и всё из-за денег. Семью кормить надо. Я его готовил к научной карьере, но сейчас наши ученые получают гроши. Я не в счет, потому что работаю на контрактах с иностранными фирмами. Подбрасываю детям по возможности.

— Мой младший, Сережа, тоже пытался заниматься наукой, но пошел в закрытую организацию, там у них бывший секретный радиозавод. А он — так же, как ваш сын, инженер по радиоэлектронике.

— А ваш муж кто?

— Он режиссер. Мы с ним развелись пятнадцать лет назад. Это совсем неинтересная история. Давайте лучше еще потанцуем, пока моя нога не очень разболелась. Вот, слышите, моя любимая, про горную лаванду.

Они медленно кружились по залу, прикасаясь друг к другу, не замечая взглядов остального женского населения, и желали только, чтобы эта негромкая мелодия длилась долго-долго.

— Я всегда страшно боялся за сына, прямо как женщина. И, наверное, поэтому иногда видел один и тот же страшный сон. Как будто я возвращаюсь с работы, а меня встречает жена, она молчит, и её лицо просто черное от горя. И я сразу, без слов все понимаю и хочу умереть раньше, чем услышу страшную весть… Возможно, что я находился под впечатлением одного рассказа Набокова. Там один человек приезжает на дачу зимой. У него недавно умер сын. И он зажигает свечу и смотрит на коллекции бабочек, которые его сын собирал. И вдруг одна из крупных бабочек ожила от тепла, излучаемого свечой и поползла по столу… Сейчас я уже не помню деталей, но почему-то рассказ буквально поразил меня, и я несколько дней ходил подавленный. Там как-то особенно гениально написано, как сын его отбушевал, откричал своё, будучи в жару, в смертельной лихорадке… А я всегда психовал, когда мой сын заболевал и у него начинался жар…

Она мягко коснулась его щеки, и он приник губами к её ладони.

Вернувшись в комнату, он никак не мог уснуть. Николай тихо похрапывал. В окно светила луна. Андрей поднялся, пошарил в своей аптечке и принял успокаивающее. В голове все время вертелась музыкальная тема «Горной лаванды». Он сел к столу и записал на клочке бумаги: «Я спрячу губ своих неистовых желанье В ладони теплые, что пахнут майским садом. Пусть ветви шевелит весенний ветер, И лепестки изнемогают от любви».

Утром восьмого марта они отправились побродить по поселку. Андрей надеялся купить что-либо пристойное для Иры, но, увы, ничего пристойного не было. В столицу ехать было поздно. Наконец они разыскали среди парфюмерии французскую туалетную воду, которую Андрей вручил ей без всяких церемоний.

Николай собирался после обеда в Москву навестить свою старуху. Комната оставалась в полном распоряжении Андрея. Он пригласил Иру зайти к нему после ужина, расставил угощение и стал с нетерпением ждать ее прихода. И вот она постучала. С бьющимся сердцем он бросился открывать дверь. «Андрюша, — сказала она, — сразу после ужина не хочется снова сидеть за столом, пойдем немного погуляем». — «Желание дамы для меня закон», — ответил он, хотя был немного разочарован. Она это почувствовала и сказала: «Немножко погуляем. У нас еще много-много времени впереди. Не так ли?»

— Не так уж много, — сказал он с печалью. — Всего одна неделя осталась. Правда, в санаториях и домах отдыха, как я знаю из рассказов, люди живут так, словно завтра конец света. Но я не из таких. Сожалею, если произвел на вас впечатление вертопраха. Я — человек грустный, даже печальный. У меня было тяжелое детство, потом тяжелая, полная комплексов неполноценности юность, а потом тяжелая и нудная семейная жизнь. Радость я привык находить в работе. Знаете, что-то мне удавалось. Но скажу вам честно, — даже мои успехи давались мне всегда с неимоверными трудностями. Вы наверняка знакомы с типичным обликом ученого, который с вдохновенным лицом совершает открытия. Уверяю вас, что это — дешевая киношная ложь. Путь к открытиям — это изнурительный путь. Вы бываете утром счастливы от сознания, что наконец-то результат у вас в руках, а к вечеру вы обнаруживаете, что в расчеты или эксперименты вкралась неточность, и все-все надо начинать сначала.

— Хорошие люди редко бывают счастливыми, — заметила она. — Андрюша, я уверена, что вы хороший человек и заслуживаете счастья.

— Я хочу быть счастлив с вами, Ирочка!

— Сказано с солдатской прямотой, — рассмеялась она. — Это что, объяснение в любви? Давайте продолжим его в парке. Так будет поэтичнее.

— Послушайте, Андрей, ведь вы меня совершенно не знаете и не знаете моих жизненных обстоятельств, — сказала Ира, когда они вышли в парк. — В скоропалительности наших отношений есть что-то немного вульгарное, и я этого боюсь.

— Ирочка, я из книг и из жизни знаю, что есть встречи и встречи. Я верю, что время определит цену нашим отношениям, но если мы их не начнем, то, может быть, пройдем мимо счастья, которое так редко встречается на пути из одной бесконечности в другую.

— Трудно спорить с ученым, — усмехнулась Ира. — Давайте сделаем еще три круга по парку и пойдем домой.

Время близилось к десяти часам, а Иры все не было. Андрей посмотрел на немудреную закуску с отвращением, вытряхнул её в полиэтиленовый мешок и засунул под стол. Он оставил на столике только коньяк, шоколад и апельсины. Потом включил телевизор. Шла все та же игра с угадыванием слова. Кто бы мог подумать, что из детской забавы с угадыванием букв и рисованием виселицы возникнет целый шоу-бизнес, собирающий полные залы и приковывающий миллионы к экранам телевизоров!

Наконец он услышал легкий стук в дверь.

 

Утро выдалось солнечным. После завтрака они отправились парком в соседний санаторий, где, по словам Николая, стояло «Дерево Любви». Прогуливающихся было много. Деревом любви оказалась пара — береза и дуб. Ветви их переплелись столь тесно, что действительно казалось, что деревья обнимают друг друга. Андрею показалось, что подруга явно состарилась и одряхлела раньше своего любимого. Ее ветви в верхней части уже были неживыми. Дуб, напротив, ещё выглядел молодцом.

— А знаете ли вы историю этого дерева, — неожиданно раздался голос у них за спиной. Они оглянулись. Перед ними стоял слегка подвыпивший мужчина в черном пальто, серой кепчонке и папиросой в зубах.

— Какая история?— поинтересовалась Ирина.

— У нас рассказывают, что этой истории больше ста пятидесяти лет и началась она осенью одна тысяча восемьсот тринадцатого года, когда в село Захарьино наведался герой отечественной войны поручик Мосальский, — начал незнакомец. — А в Захарьине стоял господский дом, в котором правил крутой помещик Троицын Кирилл Петрович. Был он знатный барин и держал театр. А в театре у него блистала красавица-барышня из крепостных. И звали её Мария, отчего впоследствии и стало наше село называться Марьино. Н-да… И надо же случиться, что на представлении пьесы оказался поручик Мосальский, который сразу же смертельно влюбился в крепостную актрису. Она также заметила его любовь — а оба они были очень молоды. И любовь их вспыхнула жарким костром. И скрыть её не было никакой возможности. А Кирилл Петрович по этому поводу пришел в страшный гнев и грозно запретил Марии встречаться с поручиком. Молодые стали встречаться тайком. У них был уговор — он всегда приходил на свидание с веточкой дуба, на которой висели желуди, а она приносила веточку березы. И вот однажды поздним вечером, когда влюбленные встретились, их подкараулил Кирилл Петрович со своим любимым волкодавом. Любил барин собак и псовую охоту. И науськал он волкодава на молодых, но поручик был храбр, как тигр и сам кинулся на волкодава и задушил его на глазах у хозяина. Тогда Кирилл Петрович вне себя от гнева выхватил из-за пояса два дуэльных пистолета и застрелил насмерть и поручика Мосальского, и Марию. А потом он позвал своих дворовых и приказал закопать их рядом, что они и исполнили, так как хуже смерти боялись гнева Кирилла Петровича. У барина, говорят, были большие неприятности за самоуправство, да денег у него было немеряно, и он отмазался от суда. А собаке своей он построил обелиск-памятник, и вы можете его увидеть, когда пойдете мимо бывшей дачи Вячеслава Михайловича Молотова.

Тут бы и сказке конец, но когда зарыли в землю веточки дуба и березы, они весной дали ростки и выросли они рядом друг с другом и обнимали друг друга больше ста пятидесяти лет. Сейчас вот уже, как видите, березка сохнуть стала. Березы вообще-то недолго живут. Так что наш дуб еще поживет бобылем…

— А вы кто по профессии?— спросила Ира.

— Я раньше, до проклятой перестройки, был преподавателем военного дела и труда в нашей средней школе, а теперь кормлюсь любой работой, ничем не брезгую.

— Не откажитесь принять от меня посильный дар за ваш интересный рассказ, — сказал Андрей. — Вот только вопросик у меня. Вы случайно не перепутали фамилию поручика? Мне кажется, что его звали Владимиром Дубровским…

— Вот чего не знаю, того не знаю. Историю мне рассказали давно, и не помню кто. За денежки спасибо. На том и прощайте, — незнакомец сдернул кепочку с головы и галант¬но помахал ею.

— Андрюша, ты злой мальчик, — усмехнулась Ира.

— Я не злой, но как-то ловко он пристроил Пушкина к своей истории. Не потрудился даже имена заменить.

 

Ира и Николай провожали Андрея в Москву пасмурным и неприветливым днем, какие часто случаются в первой половине марта. Автобус по дороге в Москву попал в пробку и стоял около двух часов на Щелковском шоссе. В автобусе было душно, но окон никто не открывал. Наконец, с многочисленными остановками, доползли до метро.

Вечером позвонил сын Андрея — Володя. После нескольких незначащих фраз он сказал:

— Знаешь, старик, я получил на днях весьма заманчивое предложение поехать в командировку на два месяца в Грозный. Там хотят внедрить нашу разработку для службы оповещения. Обещали платить по две с половиной тысячи долларов в месяц! Я уже дал согласие. Они утверждают, что опасности никакой нет. Но у меня проблемы с матерью. Когда она услышала про Грозный, то устроила настоящую истерику. Позвони ей, поговори, успокой, ладно?

От нехорошего предчувствия у Андрея засосало под ложечкой.

— Не стоит туда ездить, сынок, — попросил он, — всех денег не заработаешь. А я тебе подкину, если нужно.

— Что ты мне можешь подкинуть?! — рассердился сын. — Тебе бы самому прокормиться.

— Ты не прав. У меня в загашнике есть пара тысяч…

— И это всё?— насмешливо спросил Володя.

— Всё, — ответил Андрей.

— Прибереги эти баки для себя. Бабка жаловалась, что ты не следишь за своим здоровьем.

— Сынок, не горячись. Подумай, взвесь все за и против…

— Я уже дал согласие и поеду. На том и закончим, — сердито ответил сын. — Ну, ладно. Как отдохнул? Хорошо? Ну и молодец. На днях заеду попрощаться. Пока.

Разговор с женой только ухудшил настроение. Она ему твердила одно и то же, как заевшая пластинка: «Ты должен на него повлиять, ты должен на него повлиять…» Ему самому было страшно, ему представлялись ужасные картины кровавых расправ, но он чувствовал, что воля его буквально парализована. Он никак не мог придумать аргументы достаточно веские, чтобы переубедить своего взрослого сына.

Андрей пошел на работу в самом скверном настроении, хотя и пытался скрыть его всеми силами. Дел накопилась масса, нужно было срочно готовить отчет за квартал. Хотя перед отъездом в санаторий он со всеми проработал планы на время своего отсутствия, сотрудники явно не спешили с их выполнением. Эта необязательность, отсутствие личного интереса к работе всегда безмерно раздражали Андрея. Он никак не мог отыскать причину безразличия, ведь он пробил благодаря грантам немалые по сравнению с другими подразделениями зарплаты. Почему же люди, многие из которых были кандидатами наук, не желали работать хотя бы из чувства личной благодарности к нему, их непосредственному начальнику? Даже его заместитель Кричевский вместо планируемой работы начал какие-то нелепые эксперименты, результаты давали страшный разброс значений, он никак не мог объяснить, с чем это может быть связано. Короче, время было растрачено буквально ни на что. Пока длился рабочий день, Андрей отвлекался массой возникших вопросов, но вот сотрудники потянулись домой. Он остался один в лаборатории. Ни одной живой души, перед которой он мог бы излить терзающую его тревогу! Ах, если бы Ирина была рядом! Может быть, она своим женским чутьем проникла в эту безвыходную ситуацию, нашла бы слова… С кем посоветоваться… «Позвоню Лёвке, — подумал он, — два ума лучше…» Левка выслушал Андрея, но ничего дельного придумать не мог. «Вот если бы твоя бывшая жена грянулась об пол перед начальством Вовки — не пущу, мол, и они отменили бы командировку, вот тогда…» Андрей выслушал и со вздохом повесил трубку.

Сын заехал вечером следующего дня. Он был весел, энергичен. С увлечением рассказывал, как работает новая система оповещения. У него еще были идеи устройства подавления шумов при приеме сигналов. Андрей слушал его, наливал в маленькие рюмочки коньяк, варил кофе, и все думал, думал, чем бы отвлечь, соблазнить сына, заставить увидеть страшную и реальную опасность пребывания в зоне войны.

— Все это, конечно, очень интересно, — заметил он, — но я бы на твоем месте подумал о своей маленькой семье и о нас. Что мы будем делать, если с тобой, не дай Бог, случится несчастье?

— Старик, мы вроде бы об этом вчера поговорили. И хватит. Хватит! Зачем каркать? Даже из солдат убивают не каждого, а очень небольшой процент. А я еду общаться с высшим командным составом. Все уже взвешено, старичок! Выше голову! Ты лучше с мамкой подумай, как помочь Анютке, пока я буду отсутствовать.

 

Ирина позвонила около восьми вечера на следующей неделе после отъезда Володи. Сказала, что навестила старшего сына и теперь свободна. Андрей с величайшей радостью пригласил ее к себе. Сказал, что встретит на выходе из метро. По дороге он купил разных фруктов и сладостей и теперь с нетерпением ждал, когда она появится. И вот она возникла в дверях, и он подбежал к ней и схватил её чемодан, и они обменялись торопливым поцелуем.

— Не хотела оставаться на ночь у сватьи. Там так тесно! Знаешь, когда негде повернуться, то легко возникают трения. Это неправда, что в тесноте, но не в обиде. Если бы не ты, взяла бы сейчас билет до Воронежа и уехала ночным поездом…

— Ну что ты, что ты! Я ведь так тебя ждал! Еле дождался.

Во время ужина она заметила, что Андрей чем-то встревожен, и спросила, не случилось ли с ним какой неприятности. Он рассказал, что его сын, единственный и ненаглядный сын совершил ужасную глупость, уехав в Чечню, а он не нашел сил и способов повлиять на Владимира. А теперь чувствует страшную тревогу и уколы совести, что не все сделал, что было в его силах.

— А что ты мог, Андрюша? — спросила она.

— Я должен был достать эти проклятые пять тысяч долларов и отдать ему… Хотя, с другой стороны, занять их не у кого. Разве что квартиру продать… Да если речь идет о жизни и смерти, то и квартира ничего не значит.

— Почему же такая мысль не пришла в голову твоей жене?

— Ты знаешь, мы всё надеемся на авось даже в таких рискованных ситуациях, когда рисковать нельзя. Мы не осознаем всей степени опасности. Мы все играем в рулетку со смертью, думаем, что наш черед еще не скоро наступит… Грызет меня совесть, Ириша. Вот и нет мне покоя.

В постели он прижимался к ней, словно искал укрытия в женской жалости и нежности. Они дарили друг другу ласки, и она называла его сладким мальчиком. Они встали ранним утром, потому что её поезд уходил около семи часов. Андрей невольно замечал, что у его возлюбленной, несмотря на красоту лица, уже заметно оплывшая фигура, шея и грудь покрыты сеточкой морщин, и ему было жалко и её, и себя, и немного стыдно перед самим собой, что они занимались любовью в таком преклонном возрасте. Боясь, что она перехватит его взгляд и сразу все поймет, и ей будет больно, он засуетился, убирая со стола, пошел на кухню и включил радио.

Они легко купили билет, и он проводил её до вагона. Еще оставалось полчаса до отправления. Они печально смотрели друг на друга, словно чувствовали, что им предстоит длительная разлука, обещали часто звонить и писать. Пожалуй, он мог бы предложить ей соединить их судьбы, но что-то необъяснимое сковывало его язык. Наверное, еще сказывалась травма от недавнего развода и размена квартиры.

 

Андрей всегда любил вторую половину апреля, когда солнце уверенно набирает силу и город быстро очищается от остатков снега, почки на деревьях набухают и кое-где на склонах видны первые свежие кустики новой травы, радующие глаз новизной яркой зелени. Вовка звонил пару раз матери и один раз ему. На все вопросы отвечал одним словом: нормально.

— Стреляют ли? — спрашивал Андрей.

— Иногда, — отвечал сын.

— Доволен ли командировкой?

— Работа как работа.

С волнением и тревогой Андрей вслушивался в телепередачи из Чечни. Не пропускал ни одного вечернего выпуска новостей. Жизнь для него разделилась на две части. В первой он был энергичным и требовательным начальником лаборатории, лидером, уверенно ведущим за собой отнюдь не дружный коллектив. Во второй части, дома, он превращался в ипохондрика, нетерпеливо ожидающего сводку новостей. Если новости были неблагоприятными, его мозг начинал кипучую деятельность. Строчки любимого стихотворения Лермонтова оживали, и он вставал и глотал снотворное, чтобы не оказаться к утру совсем больным. Работа требовала ясного мышления.

Та пятница, когда он услышал страшное слово «Горе», вначале не предвещала ничего плохого. Он сидел с коллегами и, как всегда, в три часа дня пил с ними крепкий-крепкий чай, заваренный в двухлитровой колбе. Начальство уже привыкло смотреть на это нарушение трудового распорядка сквозь пальцы и только время от времени разражалось гневными приказами, если по вине любителей чая электроплитки или кипятильники приводили к небольшим пожарам, которые пока удавалось успешно гасить. Рабочая неделя шла к концу. Многие собирались уже сегодня поехать на свои садовые участки. Зазвонил телефон. Кричевский взял трубку. «Вас», — сказал он Андрею.

— Слушаю…

— У нас горе, страшное горе, — как из тумана выплыл голос жены.

— Что?! Что ты сказала?! — закричал Андрей, — Что с ним?

— Машина, в которой он ехал, подорвалась на мине, ему оторвало ногу, сейчас он в госпитале. Врачи говорят, что будет жить. Весь изранен, — жена плакала.

— Я сейчас приеду! Сейчас приеду! Слышишь? — он бросил трубку и, не прощаясь с сидевшими в комнате, выбежал на улицу и схватил первую попавшуюся машину.

 

— Только не расспрашивай меня о подробностях! — встретила его бывшая жена. — Я договорилась с его начальством. Они помогут мне быстро добраться до госпиталя. Единственная моя проблема — деньги. Можешь ли ты мне помочь? Но быстро. Я сегодня же улетаю. Тебя я не приглашаю, так как от тебя никогда не было и не будет толку. Так есть у тебя деньги?

— Кое-что есть… на работе. Я сейчас слетаю туда и обратно, — он поднялся, снова поймал частника и помчался на работу. Деньги лежали в сейфе, он мигом достал их и через полчаса уже снова предстал перед своей бывшей половиной.

— Где же твоя совесть? — яростно прошептала жена, увидев нераспечатанные пачки. — Ты имел такие деньги и допустил, чтобы твой сын пошел искать смерть в Чечне!

— Я-я предлагал ему, но он отказался и сказал, что сам заработает.

— Я тебе не верю. И кстати, откуда у тебя, у нищеброда несчастного, такие деньги?! Ты, который никогда не мог ничего добиться, ничего не мог устроить… Как я рада, что развелась с тобой и как я жалею, что не сделала этого на двадцать лет раньше! Я ведь никогда не была замужем — за мужем! Как ты мне надоел с твоей ипохондрией, с твоими вонючими книжками, от которых нечем было дышать в комнате, с твоими криво сидящими очками, вечно опущенными в книгу! И вот мне расплата за мою доброту и жалость к тебе. Знай, что такие, как ты не должны заводить семьи, потому что совершенно не приспособлены к этому.

— Послушай, — Андрей попытался перебить её. — Всё это ты уже мне говорила перед разводом. Мы выяснили, что ты меня никогда не любила. Терпела из глупой порядочности. Но я-то не знал, не догадывался, что тебе противен. В чем же моя вина? В том, что ты завела адюльтер с человеком, который был на десять лет моложе тебя, а я, узнав об этом, не стерпел нанесенного мне оскорбления?.. А деньги у меня скопились сами по себе, потому что мне не на что было их тратить. Я себя корю, что не придумал способа добыть еще три тысячи долларов. Но ведь и ты ничего не придумала!

— Ты — не мужчина. Ты никогда не был мужчиной — ни в постели, ни в реальной жизни. Ты не заслуживаешь быть отцом Володи. Я сейчас подарю тебе прощальную радость. Знай же, что Вовка — не твой сын. Не веришь? Твоё дело. Я остаюсь одна со своим горем, потому что видеть тебя мне сейчас особенно тошно!

— Ты врешь, ты нарочно хочешь сделать мне ещё больнее. Я всю жизнь посвятил тебе и сыну. Ты не можешь так просто, мимоходом отнять его у меня. Это мой сын, и он мне дороже всего на свете.

— Всё слова, слова, слова… А поступки где? Нет поступков! Ты весь состоишь из одних слов. Всё! Деньги я тебе верну, как только выкручусь. Прощай. Я тебя не задерживаю.

Андрей вышел от неё, пошатываясь. Он почувствовал, что ему становится нехорошо с сердцем, и машинально сунул под язык таблетку нитросорбида. Он не помнил, как вернулся домой, отключил телефон и лег, не раздеваясь, на кушетку. Голова его горела.

— Страдание есть, — думал он, — но никто не желает решить вопрос о том, кто виноват в страданиях. А если бы и узнали, чья вина, стало бы от этого легче? Предположим, казнили бы сто мерзавцев, развязавших войну в Чечне и обогатившихся на этом. А убитых и искалеченных не вернешь. Не вернешь. И что мне в возмездии за преступление, если старого не воротишь! Да и кого карает рука возмездия — не бандитов, а несчастное население. Что наши идиоты сделали с цветущим Грозным! Богине Правосудия следовало бы почаще снимать повязку с глаз.

Потом он стал думать, как рассказать о случившемся своей матери. Сколько придется выслушать стонов и упреков, когда ему самому жить не хочется… Но все-таки сын жив. Жив! Это главное. Это его сын! Никто не может его отнять у него. Он помнит всё, начиная с их приезда из роддома. Сколько бессонных ночей, когда мальчик болел! Как он старался дать ему всё самое лучшее, что знал и чем владел! К сожалению, его пристрастия к литературе, искусству, природе не передались сыну. Он вырос практически мыслящим человеком, начисто лишенным сентиментальности, желания любоваться прекрасным. Даже марки собирать не хотел как отец, а из чувства противоречия стал коллекционировать значки. Разговоры о жизни он всегда считал глупейшим занятием, но если случайно открывал рот в компаниях, то быстро выяснялось, что за душой у него ничего нет, кроме смутных представлений о том, что хорошо и что плохо. Но разве в этом дело? Его сын — это продолжение его жизни, пусть в другом варианте. А если не его? Значит, цепочка наследственности оборвалась на нем, Андрее? Да что ему за дело, кто будет жить на Земле через десять тысяч лет! Ему сейчас тепло оттого, что живет и, как можно надеяться, будет жить человек, которого зовут Вовкой, а когда смерть погасит глаза Андрея, этот человек будет помнить отца, пока сам не сойдет в могилу. Что бы жена ни говорила, он выстрадал трудное счастье называться отцом. Теперь его долг — помочь Вовке как можно быстрее встать с постели.

Последняя мысль его воодушевила. Он чувствовал, что теперь может начать общаться с людьми. Набрал телефон Ирины и сразу, без обиняков сообщил ей о случившемся. Она заохала, расплакалась, но когда он попросил её приехать, сказала, что прямо сейчас этого сделать не сможет, а вот недели через две-три обязательно приедет. Он чуть не вспылил, что через две-три недели она ему будет не нужна, но вовремя сдержался. «Просящие должны быть терпеливыми»,— сказал он сам себе. Закруглив разговор с Ириной, он позвонил Левке. Левка сказал: «Еду к тебе!» Андрей посмотрел на часы и ужаснулся — был первый час ночи. Левка примчался с двумя бутылками водки. Не сказал ни слова, только крепко обнял Андрея.

Они сидели за столом и вспоминали свою молодость, свои крошечные победы и поражения, уехавших и ушедших друзей и подруг, и слезы воспоминаний сменялись улыбкой примирения с миром, с неумолимой жестокостью жизни, которая продолжается и продолжается вопреки всем силам, желающим её истребить. Под утро Андрей взял томик Лермонтова и прочел Левке свое любимое стихотворение «Валерик». Он читал и плакал, и слезы друга смешивались с его слезами.